О доверии.

— Ты скучаешь по нему?

— Не то, чтобы… Вечерами не хочется быть одной. Знаешь, я ненавижу эту кофейную пенку. Я, в принципе, ненавижу пену. Пей сам.

Я помешиваю изогнутой в чьих-то грубых пальцах ложкой. Пена как пена. Съедобно, не плюнуто.

— Знаешь, взросление – это грустный процесс. Вечерний. Вот смотри… пастельный закат, тихо, свежо, я поднимаю голову и вижу их вечерний променад. Я делаю шаг в сторону, даю им пройти вперед, не до конца узнанными, но что-то такое уже холодеет в пальцах, настораживает. Я оборачиваюсь, он оборачивается… И ничего не происходит. Идем, куда шли, каждый сам по себе, но он-то, хотя бы, вдвоем. И я вот думаю, может быть, стоило поймать тот взгляд и поздороваться? Чтобы совсем по-взрослому. Или, ну его…

— Мне кажется, это не взросление, а депресняк и заскучавшее воображение.

Меня не слушают. Уставившись в окно и закусив губу. За окном по мусорным бакам скачут галки, растаскивая дурно пахнущие куски чего-то неопознаваемого.

— Я не знаю, когда закрыли мою музыкальную школу. Я до сих пор помню запах тех помещений, я помню собственные дрожащие коленки перед отчетными концертами и своего мальчика-напарника, Сережу. Мы были красивой парой, насколько могут быть красивы дети в этом возрасте. Такие черно-белые, нарядные. А потом из этих красивых детей вырастают морщинистые взрослые, отращивают пузо, рассказывают мне о женском предназначении и провожают сальными взглядами. Я возвращаюсь домой, снимаю с себя всю одежду и иду в душ смывать с себя все эти взгляды.

Протягивает руку.

— Потрогай, какие липкие.

— Определенно, воображение.

Руку, тем не менее, трогаю. Липко.

— А теперь в этой школе выбиты окна. Дорожки поросли травой, газоны – кустами, в кустах вьются комары, десяток шагов мимо школы – я вся искусана. А напротив главного входа беременные девушки курят, мне показалось даже, что там были пивные бутылки, нет, это я не к тому, что «ужас-ужас, как же так», а просто все настолько предсказуемо… и оттого грустно. Мне кажется, ноосфера тычет меня носом в это вот во все, чтобы я… что?

— Может быть, еще чего-нибудь закажем?

— Только не соленое. А хотя, нет, соленое как раз подойдет. Бери Маргариту. Так звали мою первую любимую женщину. Я восхищалась ею так, как мог бы Пигмалион восхищаться Галатеей. Я, вроде как, он и есть: сама себе создала, сама полюбила. И эта любовь топит меня отголосками своего существования. Понимаешь, ее как бы уже нет. Она уже ни на кого не направлена. Но без нее как-то… тяжко, что ли? Захлестнет во сне цунами, проснусь с соленым йодистым привкусом во рту и думаю, хорошо, что жива… она или я, никак не пойму. Неплохая Маргарита. А у тебя что, сладкая?

После таких откровений можно и повторить. Впрочем, день рождения же. Негоже спиваться. Я отрываю кусок салфетки, она складывает самолетик.

— Ночью будет гроза. Ночные грозы сюда зачастили. И это все потому, что я здесь: в свете молний, в смеси страха и восхищения я становлюсь ребенком, и ты мне уже не нужен, ты мне уже не нужна, мне вообще не нужно где-то быть, мне не нужно быть собой, понимаешь? Посмотри, зарницы.

Я вижу только мерно жужжащие пыльные лампы на потолке. По одной из них бегает жирная муха. Я говорю:

— Ты потеряла стольких себя, что даже сама не сосчитаешь. И все тебе мало. Понимаешь, если каждый год скидывать хотя бы по одной своей личности, то можно пропустить момент, когда свои личности закончатся, а теряться будут уже совершенно чужие. А ведь ты считаешь себя альтруисткой.

— А ну как их, мои-то, кто-нибудь подобрал и носит? Нам бы встретиться, да посмотреть друг дружке в глаза… Может, ты и носишь?

Прищуривается. Взгляд прилипает к моей переносице холодным стразом.

— Может, и ношу.

— А… Ну тогда с днем рождения тебя.. Слышишь? Гремит. Это осень.

Она запускает салфеточный самолетик в полет. Официант недовольно поджимает губы. До осени еще месяц. От меня до нее – в пятнах, пожеванный жизнью, стол. А руку она так и не убрала.