Исповедь.

С обшарпанных стен храма на меня взирает Бог. Я сажусь на обледеневшие ступени у входа: лед похож на вековые намоленные наслоения воска, я едва удерживаюсь от того, чтобы не поддернуть его ногтем.

«Зачем пришел?»

— Пришла. Я сама еще путаюсь в гендерах. — Знаешь, эта зима меня доконает.

Эта зима пришла слишком рано, непозволительно рано, не дав возможности осознать и адаптироваться. Она каждую ночь твердит мне, что задержится надолго, пока я не поседею – от старости или страха, она – мое наказание, моя невозможность выжить.

— Ты даешь каждому его предназначение. Вот скажи мне, куда ты ведешь меня?

От избитости вопроса меня саму коробит. Каждый приходивший сюда, кидал Ему в лицо именно эти «зачем», «почему» и «объясни». Он устал и скрывается, от Него остался только голос и давящее чувство зрячих и мудрых стен.

— Я читала Станиславского. Его с самого детства вело. Так четко и ясно. Вся его среда, вся его жизнь, весь Ты — вели по жизни, вплоть до сотворения Системы, которую ценят и поныне. А я? Куда я?

«Если я выдам тебе ошейник и застегну у тебя на шее, закроешь ли ты глаза, доверившись поводку в моей руке?»

— Я оскверняю Тебя каждый день, картами, страстями и вином. Ты даришь мне сцену. Я прихожу на паперть, где Ты говоришь со мной. Я бегу от христиан, как от прокаженных, видя в них отблески адского пламени.

Под мои ноги катится монетка, звенит и вздрагивает от прикосновений льда. Я поднимаю ее и рассматриваю щербатые края.

«Орел или решка?»

— Решка. Я сотворила себе до неприличия много кумиров. Целых двух. Одного называла Фюрером, другого Мастером, и сама-то я едва ли Ева или Маргарита, но каждый из них – отголосок Тебя. Я любила тех, кого любить нельзя и сквернословила так, что впору засыпать рот стиральным порошком. Когда Ты отвернешься от меня?

«А ты погадай. Как там было у Валентины Константиновны? «Для себя, для сердца, для дому?…»

— Что было, что будет, чем дело кончится. Сердце успокоится на. На?.. Какую карту Ты бы выбрал? Было ли Тебе больно, когда Он упал, сошед? Прости. Я забываюсь. Богохульствую. Я так люблю слушать истории о боли, потому что они есть доказательство того, что Жизнь действительно есть.

«Веруя, ты наделяешь существование Духом».

— Я бы хотела творить миры. Мне мало тех, что уже созданы, понимаешь? Я выхожу на сцену и хочу верить, хочу веровать как в языческие обряды, как в существование реинкарнации, как в то, что я – на правильном пути, понимаешь? Помнишь, как это было? Где Ты, там я?

«Не было».

— Не было. Но ведь веруя, мы наделяем существование Духом, а значит, было! Было! Было!

Я начинаю замерзать. Стены смягчились, и нет-нет, да мелькнет улыбка поперек осыпавшейся штукатурки. Мне кажется, что Ты гладишь меня по голове.

«Дура. Иди отсюда, замерзнешь».

Я растираю затекшие икры, спускаюсь и, конечно же, поскальзываюсь. Парой синяков больше, парой меньше – какая разница?

В храме кто-то добродушно смеется.